«Водопад» Г. Р. Державина: смысловые конструкты оды Текст научной статьи по специальности « Литература. Литературоведение. Устное народное творчество»
Аннотация научной статьи по литературе, литературоведению и устному народному творчеству, автор научной работы — Саяпова Альбина Мазгаровна
В статье предлагается новый взгляд на поэтику знаменитой оды выдающегося поэта России XVIII века Г.Р.Державина. В основе оригинальной методики, предлагающейся автором, системно-комплексный анализ художественного произведения с точки зрения основных концептов-доминант. Ода Г.Р.Державина « Водопад », осмысленная через структурно-семантический анализ текста, позволяет воспринять произведение как самостоятельное автономное целое с имманентным содержанием смысловых конструктов.
Похожие темы научных работ по литературе, литературоведению и устному народному творчеству , автор научной работы — Саяпова Альбина Мазгаровна,
G.R.DERZHAVIN`S «WATERFALL»: SEMANTIC CONSTRUCTS OF THE ODE
The paper suggests a new perspective on the poetics of the famous ode written by the prominent Russian eighteenth century poetG.R.Derzhavin. The original method proposed by the author is based on a systemic-comprehensive analysis in terms of basic concepts-dominants. Derzhavin`s ode «Waterfall», interpreted by means of structural and semantic analysis of the text, makes it possible to perceive this work as an independent autonomous whole with the immanent content of semantic constructs.
Текст научной работы на тему ««Водопад» Г. Р. Державина: смысловые конструкты оды»
?ФИЛОЛОГИЯ И КУЛЬТУРА. PHILOLOGY AND CULTURE. 2019. №1(39)
«ВОДОПАД» Г.Р.ДЕРЖАВИНА: СМЫСЛОВЫЕ КОНСТРУКТЫ ОДЫ
В статье предлагается новый взгляд на поэтику знаменитой оды выдающегося поэта России XVIII века — Г.Р.Державина. В основе оригинальной методики, предлагающейся автором, — системно-комплексный анализ художественного произведения с точки зрения основных концептов-доминант. Ода Г.Р.Державина «Водопад», осмысленная через структурно-семантический анализ текста, позволяет воспринять произведение как самостоятельное автономное целое с имманентным содержанием смысловых конструктов.
Ключевые слова: водопад, природа, бытие, человек.
Знаменитая ода Г.Р.Державина неоднократно попадала в поле внимания исследователей как отечественных, так и зарубежных: фактически от момента своего создания (последние десятилетия XVIII века) и завершая новейшими исследованиями (начало XXI века) (полную современную библиографию по истории и теории вопроса -см.: [1]). Однако, как правило, доминирует в таких исследованиях классический историко-литературный подход к этому произведению, когда оно рассматривается как историческая реалия в контексте литературной культуры своего времени как один из выдающихся примеров эволюции русской философской оды.
Мы предлагаем новый взгляд на «Водопад» Державина — в свете методологии системно-комплексного анализа литературы и культуры, осуществляющейся путем имманентного погружения в текст и поиска возникающих смысловых ассоциаций-фокусов в пространстве не только русской, но и мировой культуры. В частности, чрезвычайно актуальным в современную эпоху диалога культур в условиях глобализации представляется проблема «восточного подтекста» оды великого поэта.
Начнем с того, что в название оды вынесен ключевой образ, семантика которого двойственна: водопад как природное явление, как часть водной стихии (у Державина, как позже у Тютчева, обращение к этой стихии является наиболее частым) и водопад как образ сильной исторической личности (ода является откликом на смерть Г. А.Потемкина). Причем обе семантические транскрипции даются в художественно-философском переплетении, в чем и заключается своеобразие оды, определяющее ее жанр как философский.
Начинается ода с описания водопада в его стихийной красоте и силе, которая подчиняет себе все и вся, что есть в природе.
Строчки: «О водопад! в твоем жерле / Все утопает в бездне, в мгле!» [1: 111] — вводят фи-
лософскую коннотацию в описание водопада как стихийной силы: водопад должен восприниматься как некая разрушительная сила мироздания.
Далее в контекст описания водопада в его стихийной мощи вводится образ «мужа седого» в воинских доспехах: «Копье, и меч, и щит великой, / Стена отечества всего. » [1: 112]. За образом «мужа седого» классицисты без труда узнают П.А.Румянцева, через положительный образ которого Державин представляет основную философскую проблему своего произведения — что такое человек (человек вообще и человек — историческая личность) в пространстве мироздания в его стихийной силе.
Риторическим вопросом, заданным «неким мужем седым»: «Не жизнь ли человеков нам / Сей водопад изображает? — / Он также блеском струй своих / Поит надменных, кротких, злых» [1: 112] — вводится философский концепт «водопад — жизнь человеческая». За образом водопада — бессознательная природа в ее закономерных «сознательных поступках».
Через образ водопада устами «мужа седого» выписывается сущностное содержание бытия (человеческой жизни) в его временном содержании как естественное движение от живого к Ничто: «Не так ли с неба время льется, / Кипит стремление страстей, / Честь блещет, слава раздается, / Мелькает счастье наших дней, / Которых красоту и радость / Мрачат печали, скорби, старость?» [1: 112].
Последние две строчки процитированного фрагмента говорят о человеческой жизни в ее экзистенциальном выражении, когда он, человек, «всякий день» ощущает свою «пограничность»: «Не зрим ли всякий день гробов, / Седин дряхлеющей вселенной? / Не слышим ли в бою часов / Глас смерти, двери скрип подземной?» [1: 112].
Подчеркнем, что «муж седой» у Державина рассуждает о движении к Ничто не просто абстрактно, в общих категориях, а на примере жизни, дел сильных мира сего: «Не упадает ли в сей зев
/ С престола царь и друг царев? / Падут — и вождь непобедимый, / В сенате Цезарь средь похвал . » В ряд движущихся к Ничто «седой муж» вписывает и себя: «Давно ль? — Но ах! Теперь во брани / Мои не мещут молний длани!» [1: 113].
Рассмотренный фрагмент текста говорит о расширении жанровых канонов оды, она становится философской.
Естественно, примеры из жизни достойных людей и даже исторических личностей, которые блистали военными делами или победами, продиктованы законом жанра, но на них и более важная функция, философская: «в сей зев» Ничто падут все, и даже те, на которых держится мир.
Таким образом, Державин в своей философской оде воспевает сильных мира сего и в то же время голосом мудреца напоминает о бренности всего земного. В этом как раз философско-просветительский пафос произведения.
Далее автор-повествователь, созерцая явления природы, когда «сошла октябрьска нощь на землю», описывает сон «мужа седого».
Из пейзажа «октябрьской ночи» привлекает внимание образ луны: «. бледна / Проглядывала вниз луна. / Глядела, и едва блистала, / Пред старцем преклонив рога, / Как бы с почтеньем познавала / В нем своего того врага, / Которого она страшилась, / Кому вселенная дивилась» [1: 113]. Восточный образ луны говорит о победе Румянцева над турецкими войсками во время русско-турецкой войны 1769 года.
«Чудотворный сон» «мужа седого» являл ему мечты его «геройски», выписанные по принципу линейного сюжета с кумулятивной цепочкой перечисления действительных или воображаемых подвигов «мужа седого», и потому эта часть текста состоит из структурно самостоятельных синтаксических единиц: «Казалося ему, что он / Непобедимы водит войски; / Что вкруг его перун молчит, / Его лишь мановенья зрит; / Что огне-дышущи за перстом / Ограды вслед его идут; / Что в поле гладком, вкруг отверстом, / По слову одному растут / Полки его из скрытых станов. » [1: 114].
Примечательно, что через образ сна дается интуитивное ощущение человеком приближающегося Ничто, данного как антитеза «мечтам веселым»: «Он спит — и в сих мечтах веселых / Внимает завыванье псов, / Рев ветров, скрып дерев дебелых, / Стенанье филинов и сов, / И вещих глас вдали животных, / И тихий шорох вкруг бесплотных» [1: 115].
В цепочку выстроенные явления природы и природного мира в его «ощущениях» надвигаю-
щейся катастрофы говорят о тождественности человека этому природному миру.
В следующем сегменте текста доминирующая лексика с устрашающей «гр» («Кремнистый холм дал страшну щель, / Гора с богатствами упала; / Грохочет эхо по горам, / Как гром гремящий по громам») [1: 115] создает звуковой образ разрушительной стихийной силы.
И, наконец, в заключительном фрагменте сна дается образ смерти («с косой в руках»), призывающей: «Проснись!» Семантика образа смерти в сне — вещание о смерти «вождя» (Г.А.Потемкина).
Далее автор-повествователь в стиле просветительского философствования рисует портрет «вождя» (Г.А.Потемкина): «Блажен, когда, стремясь за славой, / Он пользу общую хранил, / Был милосерд в войне кровавой / И самых жизнь врагов щадил.» [1: 115].
Образ такого «вождя» сравнивается с водопадом («Ты точно есть сей водопад»); вводится, тем самым, второй философско-этический концепт «вождь — водопад», внутри которого содержится образ ручейка как антитеза водопада, смысловое содержание которого выражает сущностное человеческой жизни, что и является истиной бытия, то есть неуклонным законом самой Природы: «Не лучше ль менее известным, / А более полезным быть; / Подобясь ручейкам прелестным, / Поля, луга, сады кропить / И тихим вдалеке журчаньем / Потомство привлекать с вниманьем?» [1: 116].
Рассмотренные два концепта оды и содержат основную авторскую мысль, выраженную строками «Вся наша жизнь не что иное, / Как лишь мечтание пустое».
И вместе с тем законы жанра делают необходимым воспевание заслуг «вождя», тем паче что ода является откликом на смерть героя.
И опять Державин, не прибегая к циклическому сюжету, который требует выявления причинно-следственных отношений, следует простому линейному сюжету с нанизыванием кумулятивной цепочки военных достижений и подвигов того, кого он воспевает.
Рефреном повторяющиеся «Не ты ль», «Не ты ль» и далее — «Се ты», «Се ты» усиливают пафосную тональность, которая резко «скашивается» простой неотразимой фразой: «но смерть тебя скосила!» И далее текст строится по принципу диалога двух голосов: доминирующего голоса мыслителя и голоса — защитника самодержавной власти.
И вновь голос мыслителя напоминает о сущностном бытия в его экзистенциальном содержании: «Единый час, одно мгновенье / Удобны
ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ НАУКИ. ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ
царства поразить, / Одно стихиев дуновенье / Гигантов в прах преобразить. » [1: 119].
Таким образом, смысловые конструкты оды «Водопад», линейно выстроенные и вместе с тем переплетающиеся, говорят об исторической личности, каковым человек является в рамках государства, и одновременно просто человеке, ощущающим и осознающим себя частью мироздания, частью Природы.
Произведение завершается морализаторским пафосным обращением в стиле просветительских
идей классицизма к «водопадам мира» сочетать в себе оба начала, «чтоб счастие доставить свету».
1. Ларкович Д.В. Феномен авторского сознания Г.Р.Державина в контексте русской художественной культуры второй половины XVIII — начала XIX века: дисс. . д-ра филол. наук / Д.В.Ларкович. — Екатеринбург, 2012. — 512 с.
2. Державин Г.Р. Сочинения / Г.Р.Державин. — Л.: Художественная литература, 1987. — 535 с.
G.R.DERZHAVINS «WATERFALL»: SEMANTIC CONSTRUCTS OF THE ODE
The paper suggests a new perspective on the poetics of the famous ode written by the prominent Russian eighteenth century poet- G.R.Derzhavin. The original method proposed by the author is based on a systemic-comprehensive analysis in terms of basic concepts-dominants. Derzhavins ode «Waterfall», interpreted by means of structural and semantic analysis of the text, makes it possible to perceive this work as an independent autonomous whole with the immanent content of semantic constructs.
Key words: waterfall, nature, being, man.
1. Larkovich D.V. Fenomen avtorskogo soznaniya G.R.Derzhavina v kontekste russkoj xudozhestvennoj kul’tury vtoroj poloviny XVIII — nachala XIX veka: diss. . d-ra filol. nauk / D.V.Larkovich. — Ekaterinburg, 2012. — 512 s. (in Russian)
2. Derzhavin G.R. Sochineniya / G.R.Derzhavin. — L.: Xudozhestvennaya literatura, 1987 — 535 s. (in Russian)
Саяпова Альбина Мазгаровна — доктор филологических наук, профессор кафедры русской литературы и методики преподавания Института филологии и межкультурной коммуникации Казанского федерального университета.
420008, Россия, Казань, ул. Кремлевская, 18. E-mail: [email protected]
Sayapova Albina Mazgarovna — Doctor of Philology, Professor, Department of Russian Literature and Instruction, Institute of Philology and Intercultural Communication, Kazan Federal University.
Алмазна сыплется гора
С высот четыремя скалами,
Жемчугу бездна и сребра
Кипит внизу, бьет вверх буграми;
От брызгов синий холм стоит,
Далече рев в лесу гремит.
Шумит, и средь густого бора
Теряется в глуши потом;
Луч чрез поток сверкает скоро;
Под зыбким сводом древ, как сном
Покрыты, волны тихо льются,
Рекою млечною влекутся.
Седая пена по брегам
Лежит буграми в дебрях темных;
Стук слышен млатов по ветрам,
Визг пил и стон мехов подъемных:
О водопад! в твоем жерле
Всё утопает в бездне, в мгле!
Ветрами ль сосны пораженны? —
Ломаются в тебе в куски;
Громами ль камни отторженны? —
Стираются тобой в пески;
Сковать ли воду льды дерзают? —
Как пыль стекляна ниспадают.
Волк рыщет вкруг тебя и, страх
В ничто вменяя, становится;
Огонь горит в его глазах,
И шерсть на нем щетиной зрится;
Рожденный на кровавый бой,
Он воет, согласясь с тобой.
Лань идет робко, чуть ступает,
Вняв вод твоих падущих рев,
Рога на спину приклоняет
И быстро мчится меж дерев;
Ее страшит вкруг шум, бурь свист
И хрупкий под ногами лист.
Ретивый конь, осанку горду
Храня, к тебе порой идет;
Крутую гриву, жарку морду
Подняв, храпит, ушми прядет,
И, подстрекаем быв, бодрится,
Отважно в хлябь твою стремится.
Под наклоненным кедром вниз,
При страшной сей красе Природы,
На утлом пне, который свис
С утеса гор на яры воды,
Я вижу, некий муж седой
Склонился на руку главой.
Копье и меч, и щит великой,
Стена отечества всего,
И шлем, обвитый повиликой,
Лежат во мху у ног его.
В броне блистая златордяной,
Как вечер во заре румяной,
Сидит — и, взор вперя к водам,
В глубокой думе рассуждает:
«Не жизнь ли человеков нам
Сей водопад изображает? —
Он так же блеском струй своих
Поит надменных, кротких, злых.
Не так ли с неба время льется,
Кипит стремление страстей,
Честь блещет, слава раздается,
Мелькает счастье наших дней,
Которых красоту и радость
Мрачат печали, скорби, старость?
Не зрим ли всякой день гробов,
Седин дряхлеющей вселенной?
Не слышим ли в бою часов
Глас смерти, двери скрып подземной?
Не упадает ли в сей зев
С престола царь и друг царев?
Падут, — и вождь непобедимый,
В Сенате Цезарь средь похвал,
В тот миг, желал как диадимы,
Закрыв лице плащом, упал;
Исчезли замыслы, надежды,
Сомкнулись алчны к трону вежды.
Падут, — и несравненный муж
Торжеств несметных с колесницы,
Пример великих в свете душ,
Презревший прелесть багряницы.
Пленивший Велизар царей
В темнице пал, лишен очей.
Падут. — И не мечты прельщали,
Когда меня, в цветущий век,
Давно ли города встречали,
Как в лаврах я, в оливах тек?
Давно ль? — Но, ах! теперь во брани
Мои не мещут молний длани!
Ослабли силы, буря вдруг
Копье из рук моих схватила;
Хотя и бодр еще мой дух,
Судьба побед меня лишила».
Он рек — и тихим позабылся сном,
Морфей покрыл его крылом.
Сошла октябрьска нощь на землю,
На лоно мрачной тишины;
Нигде я ничего не внемлю,
Кроме ревущия волны,
О камни с высоты дробимой
И снежною горою зримой.
Пустыня, взор насупя свой,
Утесы и скалы дремали;
Волнистой облака грядой
Тихонько мимо пробегали,
Из коих, трепетна, бледна,
Проглядывала вниз луна.
Глядела и едва блистала,
Пред старцем преклонив рога,
Как бы с почтеньем познавала
В нем своего того врага,
Которого она страшилась,
Кому вселенная дивилась.
Он спал — и чудотворный сон
Мечты ему являл геройски:
Казалося ему, что он
Непобедимы водит войски;
Что вкруг его перун молчит,
Его лишь мановенья зрит.
Что в поле гладком, вкруг отверстом,
По слову одному растут
Полки его из скрытых станов,
Как холмы в море из туманов.
Что только по траве росистой
Ночные знать его шаги;
Что утром пыль, под твердью чистой,
Уж поздно зрят его враги;
Что остротой своих зениц
Блюдет он их, как ястреб птиц.
Что, положа чертеж и меры,
Как волхв невидимый, в шатре,
Тем кажет он в долу химеры,
Тем — в тиграх агнцов на горе,
И вдруг решительным умом
На тысячи бросает гром.
Что, как румяной луч зари,
Страну его покрыла слава;
Чужие вожди и цари,
Своя владычица, держава,
И все везде его почли,
Триумфами превознесли.
Что образ, имя и дела
Цветут его средь разных глянцев;
Что верх сребристого чела
В венце из молненных румянцев
Блистает в будущих родах,
Отсвечиваяся в сердцах.
Что зависть, от его сиянья
Свой бледный потупляя взор,
Среди безмолвного стенанья
Ползет и ищет токмо нор,
Куда бы от него сокрыться,
И что никто с ним не сравнится.
Он спит — и в сих мечтах веселых
Внимает завыванье псов,
Рев ветров, скрып дерев дебелых,
Стенанье филинов и сов,
И вещих глас вдали животных,
И тихий шорох вкруг бесплотных.
Он слышит: сокрушилась ель,
Станица вранов встрепетала,
Кремнистый холм дал страшну щель,
Гора с богатствами упала;
Грохочет эхо по горам,
Как гром гремящий по громам.
Он зрит одету в ризы черны
Крылату некую жену,
Власы имевшу распущенны,
Как смертну весть, или войну,
С косой в руках, с трубой стоящу,
И слышит он — проснись! — гласящу.
На шлеме у нее орел
Сидел с перуном помраченным,
В нем герб отечества он зрел;
И, быв мечтой сей возбужденным,
Вздохнул и, испустя слез дождь,
Вещал: «Знать, умер некий вождь!
Блажен, когда, стремясь за славой,
Он пользу общую хранил,
Был милосерд в войне кровавой
И самых жизнь врагов щадил:
Благословен средь поздных веков
Да будет друг сей человеков!
Благословенна похвала
Надгробная его да будет,
Когда всяк жизнь его, дела
По пользам только помнить будет;
Когда не блеск его прельщал
И славы ложной не искал!
О! слава, слава в свете сильных!
Ты точно есть сей водопад.
Он вод стремлением обильных
И шумом льющихся прохлад
Великолепен, светл, прекрасен,
Чудесен, силен, громок, ясен;
Дивиться вкруг себя людей
Всегда толпами собирает;
Но если он водой своей
Удобно всех не напояет,
Коль рвет брега и в быстротах
Его нет выгод смертным — ах!
Не лучше ль менее известным,
А более полезным быть;
Подобясь ручейкам прелестным,
Поля, луга, сады кропить,
И тихим вдалеке журчаньем
Потомство привлекать с вниманьем?
Пусть на обросший дерном холм
Приидет путник и воссядет,
И, наклонясь своим челом
На подписанье гроба, скажет:
Не только славный лишь войной,
Здесь скрыт великий муж душой.
О! будь бессмертен, витязь бранный,
Когда ты весь соблюл свой долг!»
Вещал сединой муж венчанный
И, в небеса воззрев, умолк.
Умолк, — и глас его промчался,
Глас мудрый всюду раздавался.
Но кто там и?дет по холмам,
Глядясь, как месяц, в воды черны?
Чья тень спешит по облакам
В воздушные жилища горны?
На темном взоре и челе
Сидит глубока дума в мгле!
Какой чудесный дух крылами
От севера парит на юг?
Ветр медлен течь его стезями,
Обозревает царствы вдруг;
Шумит, и как звезда блистает,
И искры в след свой рассыпает.
Чей труп, как на распутьи мгла,
Лежит на темном лоне нощи?
Простое рубище чресла,
Две лепте покрывают очи,
Прижаты к хладной груди персты,
Уста безмолвствуют отверсты!
Чей одр — земля; кров — воздух синь;
Чертоги — вкруг пустынны виды?
Не ты ли счастья, славы сын,
Великолепный князь Тавриды?
Не ты ли с высоты честей
Незапно пал среди степей?
Не ты ль наперсником близ трона
У северной Минервы был;
Во храме муз друг Аполлона;
На поле Марса во?ждем слыл;
Решитель дум в войне и мире,
Могущ — хотя и не в порфире?
Не ты ль, который взвесить смел
Мощь росса, дух Екатерины,
И, опершись на них, хотел
Вознесть твой гром на те стремнины,
На коих древний Рим стоял
И всей вселенной колебал?
Не ты ль, который орды сильны
Соседей хищных истребил,
Пространны области пустынны
Во грады, в нивы обратил,
Покрыл понт Черный кораблями,
Потряс среду земли громами?
Не ты ль, который знал избрать
Достойный подвиг росской силе,
Стихии самые попрать
В Очакове и в Измаиле,
И твердой дерзостью такой
Быть дивом храбрости самой?
Се ты, отважнейший из смертных!
Парящий замыслами ум!
Не шел ты средь путей известных,
Но проложил их сам — и шум
Оставил по себе в потомки;
Се ты, о чудный вождь Потемкин!
Се ты, которому врата
Торжественные созидали;
Искусство, разум, красота
Недавно лавр и мирт сплетали;
Забавы, роскошь вкруг цвели,
И счастье с славой следом шли.
Се ты, небесного плод дара
Кому едва я посвятил,
В созвучность громкого Пиндара
Мою настроить лиру мнил,
Воспел победу Измаила,
Воспел, — но смерть тебя скосила!
Увы! и хоров сладкий звук
Моих в стенанье превратился;
Свалилась лира с слабых рук,
И я там в слезы погрузился,
Где бездна разноцветных звезд
Чертог являли райских мест.
Увы! — и громы онемели,
Ревущие тебя вокруг;
Полки твои осиротели,
Наполнили рыданьем слух;
И всё, что близ тебя блистало,
Уныло и печально стало.
Потух лавровый твой венок,
Гранена булава упала,
Меч в полножны войти чуть мог,
Екатерина возрыдала!
Полсвета потряслось за ней
Незапной смертию твоей!
Оливы свежи и зелены
Принес и бросил Мир из рук;
Родства и дружбы вопли, стоны
И муз ахейских жалкий звук
Вокруг Перикла раздается:
Марон по Меценате рвется,
Который почестей в лучах,
Как некий царь, как бы на троне,
На сребро-розовых конях,
На златозарном фаэтоне,
Во сонме всадников блистал
И в смертный черный одр упал!
Где слава? Где великолепье?
Где ты, о сильный человек?
Мафусаила долголетье
Лишь было б сон, лишь тень наш век;
Вся наша жизнь не что иное,
Как лишь мечтание пустое.
Иль нет! — тяжелый некий шар,
На нежном волоске висящий,
В который бурь, громов удар
И молнии небес ярящи
Отвсюду беспрестанно бьют
И, ах! зефиры легки рвут.
Единый час, одно мгновенье
Удобны царствы поразить,
Одно стихиев дуновенье
Гигантов в прах преобразить:
Их ищут места — и не знают:
В пыли героев попирают!
Героев? — Нет! — но их дела
Из мрака и веков блистают;
Нетленна память, похвала
И из развалин вылетают;
Как холмы, гробы их цветут;
Напишется Потемкин труд.
Театр его — был край Эвксина;
Сердца обязанные — храм;
Рука с венцом — Екатерина;
Гремяща слава — фимиам;
Жизнь — жертвенник торжеств и крови,
Гробница ужаса, любови.
Когда багровая луна
Сквозь мглу блистает темной нощи,
Дуная мрачная волна
Сверкает кровью и сквозь рощи
Вкруг Измаила ветр шумит,
И слышен стон, — что турок мнит?
Дрожит, — и во очах сокрытых
Еще ему штыки блестят,
Где сорок тысяч вдруг убитых
Вкруг гроба Вейсмана лежат.
Мечтаются ему их тени
И росс в крови их по колени!
Дрожит, — и обращает взгляд
Он робко на окрестны виды;
Столпы на небесах горят
По суше, по морям Тавриды!
И мнит, в Очакове что вновь
Течет его и мерзнет кровь.
Но в ясный день, средь светлой влаги,
Как ходят рыбы в небесах
И вьются полосаты флаги,
Наш флот на вздутых парусах
Вдали белеет на лиманах,
Какое чувство в россиянах?
Восторг, восторг — они, а страх
И ужас турки ощущают;
Им мох и терны во очах,
Нам лавр и розы расцветают
На мавзолеях у вождей,
Властителей земель, морей.
Под древом, при заре вечерней
Задумчиво любовь сидит,
От цитры ветерок весенней
Ее повсюду голос мчит;
Перлова грудь ее вздыхает,
Геройский образ оживляет.
Поутру солнечным лучом
Как монумент златый зажжется,
Лежат объяты серны сном
И пар вокруг холмов виется,
Пришедши, старец надпись зрит:
«Здесь труп Потемкина сокрыт!»
Алцибиадов прах! — И смеет
Червь ползать вкруг его главы?
Взять шлем Ахиллов не робеет,
Нашедши в поле, Фирс? — увы!
И плоть и труд коль истлевает,
Что ж нашу славу составляет?
Лишь истина дает венцы
Заслугам, кои не увянут;
Лишь истину поют певцы,
Которых вечно не престанут
Греметь перуны сладких лир;
Лишь праведника свят кумир.
Услышьте ж, водопады мира!
О славой шумные главы!
Ваш светел меч, цветна порфира,
Коль правду возлюбили вы,
Когда имели только мету,
Чтоб счастие доставить свету.
Шуми, шуми, о водопад!
Касаяся странам воздушным,
Увеселяй и слух и взгляд
Твоим стремленьем, светлым, звучным,
И в поздной памяти людей
Живи лишь красотой твоей!
Живи — и тучи пробегали
Чтоб редко по водам твоим,
В умах тебя не затмевали
Разженный гром и черный дым;
Чтоб был вблизи, вдали любезен
Ты всем; сколь дивен, столь полезен.
И ты, о водопадов мать!
Река на севере гремяща,
О Суна! коль с высот блистать
Ты можешь — и, от зарь горяща,
Кипишь и сеешься дождем
Сафирным, пурпурным огнем, —
То тихое твое теченье,
Где ты сама себе равна,
Мила, быстра и не в стремленье,
И в глубине твоей ясна,
Важна без пены, без порыву,
Полна, велика без разливу,
И без примеса чуждых вод
Поя златые в нивах бреги.
Великолепный свой ты ход
Вливаешь в светлый сонм Онеги;
Какое зрелище очам!
Ты тут подобна небесам.
Ю.В. Стенник. «Композиция и план Державинского «Водопада»»
Алмазна сыплется гора
С высот четыремя скалами;
Жемчугу бездна и сребра
Кипит внизу, бьет вверх буграми;
От брызгов синий холм стоит,
Далече рев в лесу гремит.
.
Седая пена по брегам
Лежит буграми в дебрях темных;
Стук слышен млатов по ветрам,
Визг пил и стон мехов подъемных:
О водопад! в твоем жерле
Все утопает в бездне, в мгле! 1
Подобными, полными величественности, живописными картинами открывается одно из лучших созданий державинского поэтического гения стихотворение «Водопад». Ассоциативный потенциал приведенной картины безграничен. И Державин демонстрирует эту масштабность замысла широтой включаемых в поэтический контекст исторических параллелей и смелостью развертываемых по ходу повествования образных уподоблений. Не случайно крупнейший исследователь творчества Державина в XIX в. Я. Грот видел в «Водопаде» «исполинский исторический образ России 18 века» (VIII, 601).
Скрытое ассоциативное богатство заключенной в этом произведении Державина системы поэтического миросозерцания раскрывается уже в следующих сразу после зачина строфах: противостоящая всему живому величественная стихия водопада аллегорически соотносится в них с выступающими на фоне кипящей бездны волком, ланью и конем, чьи образы призваны олицетворять человеческие злобу, кротость и гордыню. Так потрясающий по своей красочной выразительности зачин органично перерастает в риторику, неподражаемый по своей смелости полет поэтического воображения сочетается с ходульностью аллегорических уподоблений. И в этом состоит своеобразие художественного гения Державина. «. Ни одно стихотворение Державина не выдержит самой снисходительной эстетической критики», — писал В.Г. Белинский в статье, где он детально разбирал сочинения поэта, и заключал свою мысль выводом: «. ничего не может быть слабее художественной стороны стихотворений Державина» 2 . Белинский предложил свой вариант анализа художественной структуры «Водопада», о чем мы еще будем говорить. Но определенный налет антиисторизма критики Белинского все же дает себя знать. И актуальность обращения к проблеме композиции, или «плана» «Водопада», на наш взгляд, сохраняется. Она как бы изначально задана непростым отношением к этому стихотворению Державина со стороны его позднейших критиков.
Проблема плана державинского стихотворения «Водопад» была впервые поставлена Пушкиным в 1824 году, в ходе его размышлений о роли «плана» в жанре торжественной оды. В черновом конспекте полемических замечаний на опубликованную в альманахе «Мнемозина» (1824, ч. II) статью В. Кюхельбекера «О направлении нашей поэзии, особенно лирической, в последнее десятилетие» Пушкин решительно отказывался признавать справедливыми утверждения критика о главенствующем положении оды в поэзии и преимуществах ее перед другими формами лирики. В качестве основных недостатков оды Пушкин отмечал органическую внеположность ее композиционных принципов четкой продуманности «плана», какая должна быть присуща подлинному поэтически совершенному творению. «. Какого плана требовать в торжественной оде?» — задавал естественный, как ему казалось, вопрос поэт. И как бы отвечая сам себе, резюмировал: «. плана нет в оде и не может быть. » 3 . Пушкин подчеркивал исключительную зависимость оды от поэтического «восторга», который, по его мнению, никогда «не предполагает силы ума, располагающей части в их отношении к целому». Вот почему «Ода исключает постоянный труд, без коего нет истинно великого». И заключая свои размышления в форме резюмирующего вопроса, Пушкин находит нужным сослаться на пример Державина и, в частности, на его «Водопад», в котором он не видит упорядоченного композиционного единства: «Какой план в Олимпийских одах Пиндара, какой план в Водопаде, лучшем произведении Державина?» 4
На данное стихотворение, как мы уже сказали, обратил внимание и Белинский, также относивший «Водопад» к числу «блистательнейших» творений Державина. Он очень подробно рассмотрел композиционный строй этого стихотворения, отметив полную художественную несостоятельность, с точки зрения эстетической критики, его общего плана и невыдержанность стилевого строя стихотворения: «»Водопад» принадлежит к числу блистательнейших созданий Державина, — а между тем в нем-то и увидите вы полное оправдание нашей мысли об общих недостатках его поэзии. Уже самая огромность этой оды показывает, что в ее концепции участвовала не одна фантазия, но и холодный рассудок» 5 . И далее Белинский детально демонстрировал несообразности, с его точки зрения, поэтической структуры «Водопада», давая последовательную оценку отдельных строф в аспекте воплощения в них поэтического начала, исключающего риторику и ходульность. Критик, например, считал возможным полное изъятие из текста произведения эпизода, связанного с фигурой П.А. Румянцева (строфы 8-38), а отвечающими требованиям подлинной поэзии соглашался признавать лишь несколько фрагментов из общего состава стихотворения — примерно 1/8 его часть. На основании проделанного им разбора Белинский приходил к безапелляционному обобщающему выводу: «. невыдержанность в целом и частностях, преобладание дидактики, сбивающейся на резонерство, отсутствие художественности в отделке, смесь реторики с поэзиею, проблески гениальности с непостижимыми странностями — вот характер всех произведений Державина» 6 .
Совершенно с иных позиций подходил к оценке державинской поэзии Н.В. Гоголь в очерке «В чем же, наконец, существо русской поэзии и в чем ее особенность». Он подчеркивал исполинскую мощь ее образно-стилевого строя и широту охвата Державиным жизненных явлений, как бы порождаемую необъятностью российских просторов. Гоголем была глубоко подмечена одна специфическая особенность поэтического миросозерцания Державина, помогающая уловить пафос его лирики и могущая служить своеобразным ключом к пониманию пафоса «Водопада»: «Заметно, однако же, что постоянным предметом его мыслей, более всего его занимавшим, было — начертить образ какого-то крепкого мужа, закаленного в деле жизни, готового на битву не с одним каким-нибудь временем, но со всеми веками; изобразить его таким, каким он должен был изникнуть, по его мнению, из крепких начал нашей русской породы. ». И тут же по-своему конкретизирует высказанную мысль существенным дополнением: «Часто, бросивши в сторону то лицо, которому надписана ода, он ставит на его место того же своего непреклонного, правдивого мужа» 7 . Для Гоголя, как видим, представляются несущественными наблюдения о смешении в поэзии Державина риторического и поэтического начал. Он стремится постичь сущностное ядро державинского миросозерцания и находит его в глубинных связях с мироощущением народа, о чем свидетельствует прежде всего слог поэзии Державина.
О «Водопаде» Гоголь высказывается емко и определенно. В этом стихотворении «кажется, как бы целая эпопея слилась в одну стремящуюся оду». В «Водопаде» перед Державиным «пигмеи другие поэты. Природа там как бы высшая нами зримой природы, люди могучее нами знаемых людей, а наша обыкновенная жизнь перед величественной жизнью, там изображенной, точно муравейник, который где-то далеко колышется вдали» 8 . Этот отмеченный Гоголем эпический аспект содержательного пафоса «Водопада», кажется, до сих пор недооценивался исследователями стихотворения. Гоголь, как видим, не отрывает истолкование поэтической структуры «Водопада» от традиции торжественной оды. Но устоявшийся подход к определению жанровой природы этого стихотворения только как оды требует, на наш взгляд, известной корректировки.
Отношение к «Водопаду» как к оде со времен Пушкина и Белинского традиционно принято в литературоведении и зафиксировано в многочисленных исследованиях историков литературы, обращавшихся к анализу лирики Державина (работы Ир. Введенского, А.В. Западова, Г.П. Макогоненко, И.З. Сермана и др.). Тем самым проблема плана «Водопада» должна решаться, на первый взгляд, в рамках уяснения пределов воплощения в структуре этого стихотворения композиционных принципов одического канона. И прежде всего мы должны ответить на вопрос, поставленный Пушкиным: «. какого плана требовать в торжественной оде?» Сам Пушкин склонялся к мнению, что «плана нет в оде и не может быть». Но в какой мере такой взгляд на оду справедлив?
Не следует забывать, что отрицательное отношение к жанру оды было общим местом в суждениях о поэзии среди творческих единомышленников Пушкина в период формирования его поэтического таланта. Оно укоренилось в его сознании с лицейской скамьи. Видимо, тогда же Пушкин усвоил представление о структурной специфике оды как воплощении «лирического беспорядка», как следствии порывов слепого «восторга», порождающего безудержное нагромождение риторических фигур и ходульную выспренность стиля. Подобный взгляд на оду культивировался еще с конца XVIII в. и был едко высмеян в популярной на исходе столетия сатире И.И. Дмитриева «Чужой толк», которую молодой Пушкин превосходно знал. Не случайно он нашел нужным сослаться на нее в 4-й главе «Евгения Онегина», писавшейся как раз в пору его полемики с Кюхельбекером о жанре оды. И когда тот настаивал на необходимости обновления отошедшей в прошлое традиции одической лирики XVIII в., обрушиваясь с критикой на баллады Жуковского, негодовал по поводу засилья в поэзии жанра элегии, Пушкин был вынужден брать под защиту эпический род. «Гомер неизмеримо выше Пиндара. », — заметит он в упоминавшихся выше черновых набросках; и чуть ниже добавит: «. единый план «Ада» есть уже плод высокого гения» 9 . Вот в каком контексте Пушкин вспомнил «Водопад», когда брался отрицать наличие во всякой оде композиционной выдержанности, т.е. «плана».
Следует учитывать и тот факт, что структурно-стилистические показатели жанрового канона русской оды претерпевали на протяжении XVIII в. существенную эволюцию. Поэтому, рассматривая выдвинутый Пушкиным тезис об отсутствии в оде «плана», следует четко представлять себе границы применимости данного тезиса к разным системам истолкования законов жанра в отдельные исторические периоды его развития у разных авторов. Например, при всем кажущемся внешнем «беспорядке» структура торжественных од Ломоносова отличалась четкой продуманностью плана. Она имела свою последовательность развития панегирической идеи, свой вполне определенный и регулярно используемый комплекс средств для ее воплощения, частично заданный европейской одической традицией (оды Малерба, Буало, Гюнтера), частично продиктованный правилами построения панегирических слов, излагавшимися в пособиях по риторике. Последователи Ломоносова законсервировали созданный им канон оды. В то же время в творчестве таких поэтов как В. Петров и Державин истолкование одического жанра дополнилось качественно новыми чертами. Канон был не только кардинально переосмыслен, но и наполнился новым функциональным содержанием. Без уяснения новаторства Державина в деле реформирования одического жанра композиционные особенности «Водопада» не могут быть до конца раскрыты. Своеобразие этого новаторства особенно наглядно обнаруживается на фоне системы стихотворных панегириков, созданной Ломоносовым.
В чем состояла специфика торжественных од Ломоносова? Все они были всегда пронизаны жизнеутверждающим пафосом. Прославление подъема российской монархической государственности составляло ведущий мотив их проблематики. Отсюда проистекала возвышенная напряженность и гиперболизм стилевого строя ломоносовской оды. Открытый политический дидактизм лишал ее содержание элементов заземленности. В ней не оставалось места быту, личным пристрастиям автора, лексическим просторечиям. Поэт выступает от имени России. Он глашатай ее политических идеалов и устремлений. Свое вдохновение поэт черпает вне земных пределов, устремляясь мыслью к заоблачным высотам мифологического Парнаса:
Восторг внезапный ум пленил,
Ведет на верьх горы высокой,
Где ветр в лесах шуметь забыл;
В долине тишина глубокой.
«Ода. на взятие Хотина», 1739.
Отсюда проистекает важная особенность образно-стилевого строя ломоносовских од. В большинстве их преобладает вертикальный принцип композиции. Движение поэтической мысли, закрепляемое в соответствующей системе образных средств, пронизано устремленностью ввысь:
На верьх Парнасских гор прекрасный
Стремится мысленный мой взор,
Где воды протекают ясны
И прохлаждают Муз собор.
Меня не жажда струй прозрачных,
Но шум приятный в рощах злачных
Поспешно радостна влечет:
Там холмы и древа взывают
И громким гласом возвышают
До самых звезд Елисавет.
«Ода на день восшествия на престол .
Елисаветы Петровны. 1746 года»
Подъем российской государственности, который была призвана воплощать ломоносовская ода, находил тем самым адекватную своему значению художественную систему. Композиция панегириков составляла ее неотъемлемую часть. Не случайно Ломоносов постоянно нагнетает в одах мотивы неземной природы монархической власти. («Он Бог, он Бог твой был, Россия, / Он члены взял в тебе плотския, / Сошед к тебе от горних мест. » — «Ода на день тезоименитства . великого князя Петра Феодоровича, 1743»). Оды Ломоносова были, таким образом, средством прокламирования программы государственного строительства.
И этим обусловливалась их структурная специфика.
Совсем иначе к решению панегирической темы подходил Державин в зрелый период своего творчества. В его лирике витийственность нередко сочетается с безыскусственной простотой авторского самовыражения. Основу пафоса похвальных од Державина составляет стремление обнажить земные пределы отпущенной монархам власти. Творцы же од нередко рискуют уподобиться льстецам:
Владыки света — люди те же;
В них страсти, хоть на них венцы;
Яд лести их вредит не реже,
А где поэты не льстецы?
«Видение мурзы»
Возвышенность ломоносовских од, сопутствующая утверждению идеи государственности, воплощаемой обычно в надличностном апофеозе вокруг имени венценосца, сменяется у Державина доверительной исповедью певца, обретающего добродетель на троне. Таков пафос его знаменитой «Фелицы» и всего цикла связанных с этой одой стихотворений («Благодарность Фелице», «Видение мурзы», «Изображение Фелицы»). Установкой панегириков Державина становится, таким образом, создание человеческого облика монархов. Уже в одном из самых первых стихотворений, знаменовавших обретение Державиным собственного творческого почерка в оде «На рождение в севере порфирородного отрока» (1779), переакцентировка в подходе к изображению монархов заявлена со всей определенностью. Последний из гениев, приносящих свои дары царственному младенцу, зарождая в нём «добродетель», речет:
Будь страстей твоих владетель,
Будь на троне человек!
Позднее в одном из программных произведений поэта, в оде «Изображение Фелицы» носителем подобного взгляда на монарха становится сама Екатерина II:
Народ счастливый и блаженный
Великой бы ее нарек,
Поднес бы титла ей священны, —
Она б рекла: «Я человек».
Центральными мотивами од и посланий Державина становятся восходящие к Горацию мотивы суетности тщеславия и вытекающая отсюда проповедь умеренной жизни. В державинской лирике была во всей полноте заявлена тема, отсутствовавшая в поэзии Ломоносова — тема смерти как предела человеческих желаний, всех устремлений к богатству, славе и другим стимулам честолюбия. Перед неизбежностью смерти оказывались равны и гордый властитель трона, и последний бедняк. «Монарх и узник — снедь червей» — этот тезис, звучащий в стихотворении Державина «На смерть князя Мещерского» (1779), является по существу своеобразным источником содержательной концепции «Водопада». По-своему в раннем стихотворении оказывается предвосхищено и само метафорическое осмысление нисходящего предела человеческой жизни («Скользим мы бездны на краю, / В которую стремглав свалимся»). Этот образный мотив также составляет одну из главных ипостасей поэтического миросозерцания, запечатленного в «Водопаде». Так мы подходим к пониманию предпосылок, обусловивших композиционную структуру этого стихотворения.
С внешней стороны «Водопад» можно уподобить грандиозной развернутой эпитафии. Тема стихотворения давала, казалось бы, полное право назвать его «На смерть князя Потемкина». Однако Державин не стал на этот путь. Решение столь традиционной для поэзии XVIII в. темы выходит у него за пределы дежурного отклика на смерть государственного мужа. Не ограничивается Державин и сугубо частным аспектом осознания смерти в духе следования горацианской традиции. Емкий образ водопада в зачине оды сразу задает масштабные рамки для развертывания историософской проблематики. Осмысление смерти в этом стихотворении предстает не только как конечный предел земного бытия человека, но и как начало его духовного бессмертия. Только после смерти наступает время беспристрастных оценок содеянного, и величие сильных мира обнажает свою истинность или мнимость в глазах потомства 10 . Так тема смерти сопрягается в «Водопаде» с постановкой вечных вопросов человеческого бытия, и одним из стимулов лирического самовыражения становится у Державина ощущение времени. Время как частица вечности, время как частица истории, время как необратимая мера пределов земного бытия, отпущенного человеку для свершения предначертанного ему свыше — таковы грани воплощаемой в оде системы миросозерцания. И если в раннем, предвосхищавшем оду, стихотворении «На смерть князя Мещерского» для воплощения данного мотива Державин находит необычайно впечатляющую образную деталь — бой часов («Глагол времен! металла звон! / Твой страшный глас меня смущает. » 11 ), то теперь символом необратимости времени выступает кипящий пенно водопад.
Общий сдвиг в истолковании Державиным природы одического жанра помогает понять и неповторимую оригинальность композиционной структуры «Водопада». Стихотворение отличается необычной для лирического произведения масштабностью. Эта масштабность композиционного пространства «Водопада» обусловлена широтой исторической перспективы и многообразием ракурсов поэтического миросозерцания, возникающих по ходу оценки личности и деяний Потемкина, чья смерть определила само возникновение замысла стихотворения 12 .
«Водопад» — сложное произведение, действительно лишенное гармонического соответствия частей и целого и отмеченное определенной невыдержанностью общей жанровой тональности. Традиции жанра оды (не только торжественной, но и горацианской) органично сочетаются в нем с элементами элегии, а пафос трагического провиденциализма, свойственный философским медитациям Юнга, смешивается с мотивами скальдической поэзии Оссиана. Отдельные поэтические прозрения буквально тонут в иносказательной дидактике, мифологизированных аллегорических уподоблениях и избитых штампах одической поэтики. Именно эта разнохарактерность жанрово-стилевого контекста служила основанием Белинскому отрицать наличие в «Водопаде» подлинной художественности. Однако при всей громоздкости и структурной разноплановости нельзя не видеть в «Водопаде» внутреннего единства. Это единство определяется наличием содержательной установки, подсказанной образом водопада и несущей в себе осознание непрерывности исторического временного потока. Все это позволяет рассматривать структуру «Водопада» как одно целое. Отсюда принцип композиционного строения (т.е. «план») «Водопада» также должен рассматриваться с учетом специфики воплощения в нем панегирической идеи.
Прослеживая последовательно ступени развертывания поэтической мысли в структуре «Водопада», мы видим, что чисто одическому элементу в ней отведена минимальная роль. Это шесть финальных строф, где слава Потемкина осмысляется как отблеск славы царствования Екатерины II, несколько строф, содержащих оценку его исторических заслуг, и отдельные вкрапления одической трафаретной стилистики, встречающиеся в разных строфах. Столь характерный для од Державина дескриптивный элемент также не занимает здесь преобладающего места. Помимо красочной картины бурлящего водопада в зачине стихотворения можно отметить лишь несколько эскизных штрихов, рассеянных в общем потоке образных ассоциаций. Решающая же роль в создании внешнего композиционного пространства «Водопада» принадлежит монологической медитации, сложно переплетающейся с компонентами сюжетного повествования. Это преобладание повествовательного начала в структуре стихотворения и определяет особую, тяготеющую к эпосу оформленность лирического в своей основе замысла.
В композиции «Водопада» присутствуют, налагаясь друг на друга, два плана: внешний (сюжетный), тяготеющий к развернутому повествованию панегирик; и внутренний (символический), реализующийся в рамках иносказательного подтекста. Они взаимосвязаны, и на необходимость принимать в расчет второй, затекстовой план содержания «Водопада» указал, в сущности, сам Державин, когда объяснял в «Примечаниях» смысл вводимых в описание водопада волка, лани и коня, символизировавших соответственно злобу, кротость и гордыню 13 . Но подобная иносказательная символичность, порой закрепляемая приемом графических параллелей (например, намеки на фамилию Румянцева в рифмовых окончаниях: «Что верх сребристого чела / В венце из молненных румянцев»), пронизывает всю структуру стихотворения.
Внешний план последовательно включает в себя три звена:
I. Дескриптивная экспозиция (строфы 1-7), уже пронизанная иносказательностью.
II. Производящая впечатление необычайной растянутости центральная часть, в свою очередь тематически распадающаяся на ряд эпизодов, концентрирующихся вокруг фигуры полководца П.А. Румянцева (строфы 8-38) и личности Г.А. Потемкина (строфы 39-68).
III. Риторическое заключение (строфы 69-74), также исполненное иносказательного подтекста.
Именно в пределах этого уровня композиции вычленяются стилевые комплексы, позволяющие видеть в структуре «Водопада» очертания разных жанровых форм. Главная нагрузка в передаче содержательной концепции произведения падала естественно на центральную часть. Найденный Державиным прием последовательной смены ракурсов в осмыслении картины водопада (от размышлений Румянцева до патетических тирад лирического героя, заключавших оценки Потемкина) был призван подвести читателя к основной идее произведения, имевшей историософский смысл.
Белинский, исходя из требований эстетической критики своего времени, при оценке художественной выдержанности «Водопада» не случайно находил эпизод с Румянцевым в структуре всего произведения лишним. Здесь сказалось, во-первых, восприятие им этого произведения просто как оды, посвященной смерти Потемкина. А во-вторых, за пределами внимания Белинского осталось своеобразие необычайно смелого для своего времени художественного решения панегирической темы. Исторические заслуги Потемкина измеряются в «Водопаде» через соотнесение их с заслугами и личностью другого выдающегося военного деятеля этой эпохи, полководца фельдмаршала П.А. Румянцева. «Размышления» Румянцева перед картиной водопада, завершаемые емкой сентенцией: «Не жизнь ли человеков нам / Сей водопад изображает?»; — «сон» Румянцева — своеобразный апофеоз его военных побед; наконец, вызванные смертью «некоего вождя» (т.е. Потемкина) рассуждения о «славе в свете сильных», также уподобляемой водопаду, — все эти эпизоды, несмотря на их растянутость и разностильность, в общей концепции произведения отнюдь не лишни. В них уже заключены контуры внутреннего плана «Водопада», той стержневой основы поэтического замысла, в системе которого смерть Потемкина составляет далеко не главную цель, но служит лишь поводом для воплощения куда более серьезных идей.
Внутренний план «Водопада» подчинен выражению одной из задушевных мыслей Державина, не оставлявших его на протяжении всей жизни и воплотившейся в этом стихотворении с максимальной масштабностью: «В чем состоит слава сильных мира?» Выдвижение мотива смерти в качестве отправного пункта в системе поэтического миросозерцания, какое воплощено в «Водопаде», объясняет преобладание философской медитации в структуре панегирического повествования. Медитативный план способствует насыщению текста историософскими реминисценциями. Державин как бы возвращается к своему раннему сочинению, оде «На смерть князя Мещерского» (на наличие в «Водопаде» мотивов и даже прямых цитат из этого стихотворения мы выше уже указывали). Но горацианские призывы к умеренности перед лицом всепоглощающей смерти теперь уступают место философским, исполненным провиденциализма прозрениям. История выдвигается на передний план как урок всем, претендующим на бессмертие героям и венценосцам:
Не зрим ли всякий день гробов,
Седин дряхлеющей вселенной?
Не слышим ли в бою часов
Глас смерти, двери скрып подземной?
Не упадает ли в сей зев
С престола царь и друг царев?
Падут, — и вождь непобедимый,
В Сенате Цезарь средь похвал,
В тот миг, желал как диадимы,
Закрыв лицо плащом, упал.
.
Падут, — и несравненный муж
.
Презревший прелесть багряницы,
Пленивший Велизар царей
В темнице пал, лишен очей.
Падут, — и не мечты прельщали,
Когда меня, в цветущий век,
Давно ли города встречали,
Как в лаврах я, в оливах тек?
(I, 464-466)
Устами Румянцева в этих примерах выражаются, по существу, мысли самого Державина. Поразительна впечатляемость найденного Державиным стилистического приема передачи неумолимости действия законов истории, сопрягающегося с образом водопада. Ход времени, воплощаемый символически в водопаде, как бы зримо присутствует в нагнетании форм глагола «падать»: «не упадает ли. », «Падут, —» (трижды звучащее), «упал», «в темнице пал». В стихах Державина XVIII век сопрягается с античностью, и это создает перспективу включения современности в контекст мировой истории. Так образ водопада, заданный зачином, наполняется по ходу реализации авторского замысла символическим смыслом, раскрывающимся разными своими гранями на разных ступенях композиции.
Перед нами трехступенчатое развитие иносказательного символического плана структуры «Водопада»:
водопад как символ вечности, как зримая формула трансцендентности всепоглощающего времени;
водопад как движение истории, совершаемой деяниями смертных; и, наконец,
водопад как воплощение деятельности конкретной человеческой личности в лице князя Г.А. Потемкина.
Ретроспективность движения поэтической мысли, присутствующая в «Водопаде» и как бы закрепляемая грандиозностью картины ниспадающего в вечность водяного потока, позволяет говорить о нисходящей устремленности композиционной системы стихотворения. И в этом Державин принципиально противостоит той системе одической композиции, которая была характерна для Ломоносова.
В то же время концептуальная внеисторичность символики державинской оды дает о себе знать в финале стихотворения. Здесь поэт остается во власти риторических установок, нередко встречающихся в его лирике. Я имею в виду те заключительные строфы, где источник водопада Кивач — река Суна аллегорически соотносится с личностью императрицы Екатерины II («Как ты, о водопадов мать»). Это, конечно же, дань традиции одического канона, и в этом Державин остается сыном своей эпохи.
1. Сочинения Державина с объяснит. примеч. Я. Грота: В 9 т. Т. 1. СПб., 1864. С. 457, 460. Далее ссылки на это издание в тексте статьи с указанием тома и страниц.
2. Белинский В.Г. Полн. собр. соч.: В 13 т. Т. 6. M.; Л., 1953. С. 590.
3. Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 17 т. Т. 11. Л., 1949. С. 41.
5. Белинский В.Г. Полн. собр. соч. Т. 6. С.594.
7. Гоголь Н.В. Полн. собр. соч.: В 14 т. Т. 8. М.; Л., 1952. С. 373.
9. Пушкин А.С. Полн. собр. соч. Т. 11. С. 42.
10. Об актуальности в XVIII в. этой проблемы можно судить по письму Д.И. Фонвизина к П.И. Панину от 20 января 1772 г., где великий сатирик заметил: «Все те большие люди, коих история писана во время их жизни, должны твердо верить, что не по тем описаниям судить о них будут, которые они читали сами, а по тем, которые по смерти их свет увидят» (Фонвизин Д.И. Собр. соч.: В 2 т. Т 2. М.; Л., 1959. С. 369).
11. Кстати, в «Водопаде» этот образный мотив также присутствует:
Не слышим ли в бою часов
Глас смерти, двери скрып подземной?
12. На полифоническую природу содержательной концепции «Водопада» в ее социально-этическом аспекте обратил внимание и тонко раскрыл ее своеобразие С.Н. Кондратов в статье «План обширный объемлется смелостью замысла» (Жанровое своеобразие русской поэзии и драматургии: Межвуз. сб. науч. тр. Вып. 256. Куйбышев, 1981. С. 31-42).